«Когда-то я думал, что после пятидесяти жизни уже нет. А когда мне самому исполнилось пятьдесят, я как-то сразу успокоился и начал жить.
Никогда не был так физически силен, как сейчас, хотя всегда занимался спортом. Больной человек — это тот, кто считает себя больным, а здоровый — тот, кто считает себя здоровым», — рассказывает врач и телеведущий Александр Мясников.
— Александр Леонидович, никогда я так не радовалась возвращению передач «из прошлой жизни», как сейчас. Думаю, и другие зрители с таким же воодушевлением встретили ваши программы «О самом главном» и «Доктор Мясников» на канале «Россия».
— Ну конечно! Люди же с ума стали сходить, когда убрали все развлекательное, просветительское и осталась только одна тема, одна политика. Я и сам очень рад возвращению своих программ
Особенно «Доктора Мясникова». Это авторский проект, где я могу хулиганить как хочу. Такой кайф!— А вы вообще любите хулиганить?
— Не могу без этого. Вот я сегодня решил полетать на вертолете. И как раз погода удалась. Слетал с другом в супермаркет, купил хлебушка. Это как реплика к фильму «Бриллиантовая рука»: «Наши люди в булочную на вертолете не летают!» Я летаю уже года четыре.
— То есть вы не только врач, но и пилот?
— Да. Всю жизнь мечтал об этом и вот только в 65 лет получил удостоверение. Раньше просто не думал, что это реально. А потом мне друг, чей вертолет я брал сегодня, показал, как он летает, и я пошел учиться.
— Потрясающе. Меня, конечно, поражает, с какой жадностью вы исследуете жизнь, ищете что-то новое, какие-то ощущения, впечатления, точки на земле, в воздухе, в океане. Вы ведь и в горы ходите, и на дно океана погружаетесь.
— Меня подстегивает осознание, что жизнь конечна. Смотришь в паспорт, и первая мысль: «Дедушка, вы тут паспорт забыли». Потом понимаешь, что это твой… А ты еще на ту гору не поднялся, туда не съездил.
Оскар Уайльд сказал, что трагедия старости не в том, что ты чувствуешь себя старым, а в том, что ты чувствуешь себя молодым. Когда-то меня угнетала цифра 50, у меня близкий друг умер в день рождения в 50 лет, и я очень беспокоился, думал, что после пятидесяти жизни уже нет.
А когда мне самому исполнилось пятьдесят, я как-то сразу успокоился и начал жить. Никогда не был так физически силен, как сейчас, хотя всегда занимался спортом. Но вот я делаю вещи, которые не мог делать в 30—40 лет.
Какое-то время расцвета! У меня же есть такой постулат, что больной человек — это тот, кто считает себя больным, а здоровый — тот, кто считает себя здоровым. Притом понятно, что тот, кто считает себя здоровым, далеко не всегда здоров с медицинской точки зрения, у него могут быть какие-то болячки.
И у меня достаточно много хронических болезней — гипертония, подагра, сахар повышается периодически, — ну а что делать? Я пью таблетки и живу дальше. Сейчас и возможностей появилось больше, к счастью. После шестидесяти я стал без акваланга нырять, фридайвингом заниматься. Альпинизмом увлекаюсь.
Уже побывал на трех вершинах более 6 тысяч метров — на Тибете, на Эльбрусе, на Килиманджаро. В июне хотел подняться на семитысячник, на пик Ленина, но у меня просто не складывается, надо на Камчатку лететь. Но на следующий год пойду.
— А где вы еще хотите побывать, кроме пика Ленина?
«Никогда не был так физически силен, как сейчас, хотя всегда занимался спортом. Но вот я делаю вещи, которые не мог делать в 30—40 лет. Какое-то время расцвета!»
— Я уже везде побывал, от Австралии и Новой Зеландии до острова Пасхи и Сибири. Но я хочу на Северный полюс и на Эверест. Знаете, когда идешь в гору, думаешь: на фиг мне это нужно?
А как поднимешься, думаешь: какая красота! Спускаешься, а спуск всегда труднее подъема, думаешь: никогда в жизни я сюда больше не пойду. Но восстанавливаешься, и через некоторое время опять хочется.
— А что вам дает телевидение? Тоже своеобразный адреналин? Или это, скорее, карьера?
— На карьеру мне вообще наплевать давно. Но у меня есть дело — больница, за которую я отвечаю.
Там пациенты и тысяча триста сотрудников. А телевидение — больше для души. Оно дает возможность общаться с очень многими людьми. Сейчас ко мне один мужик подошел и говорит:
«А я из-за вас прочитал «Графа Монте-Кристо». Приятно! Или мне написали: «Я благодаря вам Достоевского стал читать». Дети подходят: «Я из-за вас турник в комнате прибил».
То есть это не просто программы про медицину, они об образе жизни. Меня спрашивают: «Ты не устал, что с тобой фотографируются?» А мне очень нравится, я с людьми общаюсь, у меня появился кружок последователей по спорту.
Я публикую, что делаю, и они публикуют, что делают, потом мы встречаемся, я даже на передачу позвал одного. Я ведь живу за городом, в ста километрах от Москвы,
у меня жизнь простая: дом, работа, студия и потом снова дом. В ресторане не помню, когда был. У меня мангал, три собаки, кошка, мы все вместе едим…
— А кто, кроме собак и кошки, составляет ваш ближний круг?
— Дети. Сын Леонид во Франции, заканчивает фармакологический институт. Дочка Полина заканчивает школу.
— Полина тоже будет продолжать вашу династию?
— Нет, она хочет пойти в экономику, вот сейчас на месяц уезжает в Англию в специализированную школу. Будет учить там язык.
— Василий Ливанов, артист в третьем поколении, рассказывал, что в Японии потомственные актеры считаются чуть ли не особой высшей кастой, медиумами. Вы — медик в четвертом поколении, что это дает?
— Кто-то сказал, что у каждого интеллигентного человека должно быть три высших образования. Первое — у его дедушки, второе — у его отца, третье — у него самого.
Очень важно, в какой семье ты растешь, в каких условиях. При этом продолжать династию крайне неудобно, особенно в молодости, когда на тебя смотрят и сравнивают с родителями, а ты не такой…
Я долго не ездил в Красный Холм, место моих предков. А потом выкупил дом, где родился мой прадед Леонид Александрович Мясников, земский врач, который стал городским головой и избирался на эту должность трижды.
Он открыл в городе больницу, летний театр и женскую прогимназию. Там же родился мой дед Александр Леонидович Мясников, академик и выдающийся кардиолог.
Вообще, он на филологический хотел поступать и даже отнес туда документы, но забрал. Дед у меня был артистической натурой, подвижный, умный, любил все красивое: живопись, музыку, женщин.
«Я выкупил дом в Красном Холме, где родился мой прадед Леонид Александрович Мясников, земский врач, который потом стал городским головой и избирался на эту должность трижды. Там же родился мой дед Александр Леонидович Мясников, академик и выдающийся кардиолог»
— Говорят, что у него были самые красивые ординаторши…
— Да. Даже в солидном возрасте они выглядели роскошно, можно представить, какими были в молодости. И когда они вспоминали деда, у них загорались глаза.
Про него рассказывали, что окончательное решение, принять кого-то в ординаторы или нет, он принимал после того, как говорил: «Ну все, идите». Ему нужно было посмотреть девушке вслед.
— Ваш дед лечил Сталина…
— Да. Но у нас на Кавказе лечатся красным вином и буркой.
У Сталина не было лечащих врачей, которые его регулярно наблюдали. Его никто не лечил до тех пор, пока он не упал. Ну а когда это случилось, уже все последние бюллетени о его здоровье были подписаны дедом.
— Что вы знаете о своих предках с маминой стороны?
— Мама у меня крымская татарка. Дед турок. Там все очень интересно, даже книжка есть, в которой описана его судьба: «Загадки Стамбула».
Мой дед приехал из Турции осваивать Крым, создавал что-то вроде мусульманских колхозов. Бабушка, красавица неописуемая, в него влюбилась, забеременела.
Деда арестовали и должны были расстрелять, и тут родилась моя мама. Бабушка просила солдат, чтобы дед перед расстрелом увидел дочку. К нему проявили милосердие.
А хитрая бабушка до этого подготовилась — разобрала стенку дома, занавесила ее ковром, и он сбежал. А ее чуть не расстреляли, но благодаря маленькой девочке на руках сжалились и сохранили жизнь. Дед бегал по лесам Ай-Петри, скрывался, бабушка носила ему еду.
Их выследили, но они снова сбежали, добрались до Батуми, пытались пересечь границу с Турцией, но нарвались на пограничников. Под огнем бабушка с мамой на руках просидела в болоте сутки, а деда тяжело ранили, он упал в реку. Все решили, что он погиб.
Но он выбрался на турецкий берег, его там подобрали, вылечили. И впоследствии он женился на дочери людей, которые его спасли. А бабушка с моей мамой вернулась на родину. Там на бабушке женился чекист, который упустил моего деда. Мама мне рассказывала:
«Я, маленькая, помню: сидит твоя бабушка, перед ней на коленях стоит начальник из ЧК с револьвером у виска и говорит: «Не полюбишь — я застрелюсь».
Конечно, не застрелился». Этот чекист погиб в первые дни войны. А моя мама в 1965 году встретилась со своим отцом-турком. Такая бурная история.
— Ваша жизнь тоже полна необычными событиями. Вы работали не только в Америке и Франции, но и в Африке, куда вы уехали сразу после окончания института. С 1981-го по 1989 год в вашем послужном списке Ангола, Мозамбик…
— Знаете, в детстве мне не давали много читать из-за близорукости, но я забирался в кладовку под лестницей с фонариком и читал все тома «Жизни животных» Альфреда Брема.
Ходил в кружок юных биологов зоопарка, в 5-м классе наблюдал там тигров и написал работу про них. Когда мой дед увидел и прочитал эту работу в палец толщиной, сказал: «У меня аспиранты таких полных и логичных диссертаций не пишут, как ты написал». Я всегда мечтал о путешествиях, об экзотических странах.
И об Африке в том числе. Раз пятнадцать смотрел фильм «Барабаны судьбы». Когда появилось предложение поехать в Мозамбик врачом с группой геологов, я с радостью согласился.
Но я не знал, что там настоящая война. А война — она и в Африке война. Тут уж не до экзотики. Мы рисковали постоянно. Помню, убегали от обстрела, а перед нами на тропинке встала кобра, раскрыв капюшон.
Я в испуге остановился, а меня в спину товарищ тычет: мол, ты чего встал. Я говорю: «Там змея». Он орет: «Да какая, на хрен, змея!»
— По соседству с вами жили пять врачей из Красного Креста, а потом им всем отрезали головы. Как вы это все вообще пережили?
— У молодых выше стрессоустойчивость, и к тому же, если ты постоянно в ужасе живешь, притупляется восприятие. Вот сейчас рядом со мной люди, которые смогли вырваться из Мариуполя.
Они просидели в подвале 20 дней. А теперь нормально общаются, шутят. Видно, что у них притуплено восприятие. Они что-то рассказывают и совершенно буднично, безо всяких эмоций уточняют:
«А умерших мы хоронили рядом с детской площадкой». Это шок военный, защитная реакция, чтобы не сойти с ума.
— Кстати, о критических моментах в жизни. Вы писали в одном из своих постов в соцсетях, что пять раз оставались «голым человеком на голой земле».
— Так и было. А потом выходишь на следующий этап жизни, который обычно только лучше. И я уже давно вывел формулу, что успех невозможен, если ты плавно продвигаешься по ровной дороге.
Серьезный успех — это только взлеты и падения, крутые зигзаги. И падения закаляют. Сейчас сложная ситуация, и вы увидите, сколько новых людей скоро проявится. В периоды испытаний становится видно, кто есть кто.
— И все-таки, что это за испытания, через которые вы прошли?
— Африка, о которой мы уже говорили. Приезд в Америку. И возвращение оттуда — тоже…
В Америке нужно было сдать экзамены, и я обнаружил, что по базовым наукам я вообще ноль, пришлось по новой проходить первые курсы института, учить…
А потом я единственный из группы вернулся в Москву — не устраивала американская жизнь. Помню, меня спрашивали: «Почему? Ты же можешь прекрасно устроиться в госпитале Монтана, туда берут даже без грин-карты, потому что не хватает врачей».
А я отвечал: «Вы знаете, вы здесь сидите в этом подвале, где нет окон, с шести утра до двенадцати ночи, плюс час на дорогу на работу, час обратно.
И это — вся ваша жизнь, вы даже в отпуск не можете пойти, это для вас проблема, в год отдыхаете три-четыре дня максимум. А дни в этом подвале не отличаются один от другого.
И не важно, сколько пройдет: пять лет, десять или двадцать. Вы, кроме подвала, ничего не увидите. А я еще подергаюсь». Но, когда я уехал из Америки в Россию, у меня было 50 тысяч долларов долга. Я уезжал в никуда.
— А как часто в вашей жизни происходили чудеса? Мне кажется, вы человек, который с этим сталкивался.
— Конечно. Любой врач, который долго работает, видит чудеса. Безнадежные больные встают. Я видел много чудесных исцелений и очень интересных вещей, которых не объяснишь.
Например, НЛО. В Хакасии их вообще много. Я наблюдал, как они двигаются, останавливаются, уходят. Помню, над баней сделали два круга и мерцают. Я долго стоял и смотрел.
Вышел голый без телефона, вернулся в избушку, а ребята спрашивают: «Ты видел?» — «Видел. Что это?» — «Да у нас довольно часто такие вещи бывают». Уфологи считают, что в Хакасии какое-то особенное место, центр чего-то там.
— Александр Леонидович, а любовь — это чудо? Совершали ли вы безумные поступки ради любви?
— О, сколько раз! Я вообще по натуре очень влюбчивый, у меня и мать такая, и дед — это у нас семейное. Ну а лучший способ завоевать девушку, в которую ты влюбился, — сделать что-то невероятное.
То, чего она никогда не видела. Допустим, свою жену я встретил в гостях и поразил ее тем, что сначала на мелкие части разломал хозяйский стул, потом разгрыз стакан — я в молодости умел это делать, — а затем побил ее мужа.
И вот мы уже 40 лет или даже больше женаты… Долго, люди столько не живут. Вот такой эффект возымели мои хитрые хулиганские действия.
— Вы нравитесь огромному количеству зрительниц, для многих вы эталон мужчины. А кто эталон женщины для вас?
— Дело в том, что у меня проблема: я люблю всех женщин.
— Знаете, у меня это точно по Булгакову: создал Бог игрушку — женские глаза. Вот для меня женские глаза — это все. Не грудь, не ноги. А зеркало души! Я идеализирую, конечно, женщин.
При более близком знакомстве в большинстве случаев оказывается, что все не так, как я себе навоображал. Ну и хорошо, мне нравится обманываться.
Эталона женщины нет совершенно. Любая женщина красива, любая может быть обворожительной… Когда ты с умной женщиной, через секунду перестаешь замечать недостатки внешности.
Ум — это великое дело. Но любая женщина умнее, сильнее, здоровее и хитрее любого мужчины — это биологический факт, тут не о чем говорить. Все эти хи-хи, хо-хо — это только для обмана мужчин. Работает, кстати! Вот уже сколько тысяч лет!
— Можно предположить, что жене Наталье пришлось с вами непросто…
— Начать с того, что она со мной поехала в воюющую страну и там подвергалась ненужному риску, лишь бы, как ей казалось, мне помочь…
У нас отношения разные бывали в силу моих влюбленностей, но, я уверен, если, не дай Бог, что случится, она всегда будет рядом, будет помогать.
— Могу ошибаться, но мне кажется, самый грандиозный поступок, который она совершила — родила сына Леонида. Потому что вы детей не хотели и даже предлагали ей сделать аборт.
— Абсолютно никаких детей я не хотел. Вот, кстати, вы спрашивали про чудо. После Африки я работал в посольстве во Франции, там появилась странная парочка: один низенький, маленький, другой повыше, по фамилии, как сейчас помню, Поляков. Он был какой-то экстрасенс.
Ну, это 90-е годы, тогда много подобного процветало. Они пришли в посольство по приглашению кого-то из наших дипломатов, чтобы провести сеанс, я на нем не был. И что-то этот маленький Наташей заинтересовался.
Они долго с ней разговаривали. А потом мы все вместе стоим на крылечке медпункта, и он спрашивает у нее: «А ты хотела бы иметь детей?» Она сказала:
«Я была бы не против, но у нас не получается, да мы уже это и забросили». Он говорит: «Значит, если хотела, то будет». Все, она забеременела тут же, и родился Леня.
— Мы продолжаемся в наших детях?
— Раньше я так думал, но потом понял. Ничего мы не продолжаемся в наших детях, это ошибка. Нам кажется, что это наше подобие, мы пытаемся из них что-то лепить, чтобы они нам подражали, ломаем их.
А на самом деле это совершенно другие индивидуумы со своими мыслями, желаниями, со своими взглядами, и с этим надо мириться. Надо детей отпускать, а это тяжело.
У них своя жизнь. Дети — просто такое генетическое послание. Может быть, когда-нибудь кто-нибудь промелькнет похожий на тебя, а может, и нет. Но это письмо в будущее.
— Письмо в будущее — это вы здорово сказали.
— Но не более того. Видите, я никогда не хотел, но потом вот Полька родилась… Я вообще не исключаю, что у меня может еще быть ребенок, я об этом думаю.
— Какой вы отец, как вы воспитывали детей?
— Разный. Леню я выкармливал: он спал со мной, ночью я его кормил, он был искусственник. Даже со мной в медпункт ходил в кенгурятнике, то есть вырос буквально у меня на руках.
А с Полькой такого не получается, к сожалению, потому что она уже попала на более позднее время, а при моей сумасшедшей жизни даже просто приехать пообщаться — сложно.
Каждый раз упускаешь возможность, потом переживаешь. Тут у меня, конечно, совесть нечиста, честно скажу. Полька заслужила большего. Она делает вид, что все понимает, а от этого еще больнее.
— Вы как-то сказали, что человек — ребенок, пока есть родители. Вашей мамы уже нет. Скажите, как изменилась ваша жизнь после ее ухода? У вас же была особая связь.
— Связь есть по сей день, а может, даже стала сильнее. Потому что, решая какие-то задачи, я всегда ее спрашиваю: «Мам, как?» И я очень хорошо представляю, что она ответила бы. Вот, допустим, смотрю на девушку и думаю: маме она понравилась бы или не понравилась?
Спрашиваю: «Мам, как?» Она говорит: «Класс!» Серьезно. Пока мама была жива, я меньше с ней разговаривал. Она никогда не любила телефон, отвечала коротко: «Живая! Все, живая, не мешай!»
Говорят, когда умирает мама, в спину начинает дуть — это я почувствовал. Родителей нет, и ты следующий на очереди, так что живешь уже с другим ощущением. Но я знаю, кого увижу, когда перейду эту речку. Так что связь есть…
— Мама была уникальным человеком?
— Абсолютно. Таких нет. Она была умна, красива, подвижна. А самое главное, до смерти оставалась ребенком — взбалмошным, легким, щедрым — она всегда отдавала последние деньги нищим.
Я говорил: «Мам, но они же обманывают». Она отвечала: «Это их проблемы, что обманывают. Не мои. Они просят, я даю». Она всегда заступалась за слабых, причем физически заступалась!
Помню, ей было уже 90 лет, я пришел, она кипит, рассказывает: «Я в очереди стояла за бараниной для чебуреков тебе, а меня толстая тетка с сумками оттолкнула.
Я говорю ей: «Что вы делаете?» — а она в ответ: «Ой, молчи, как мне ваша нация надоела!» — «Какая нация?!» Она маму за еврейку приняла, как потом оказалось. И мама взяла перочинный ножик, приставила ей к горлу и говорит:
«Я тебя сейчас зарежу». А рядом мужчина был лет шестидесяти, он взял маму за руку, отвел в сторону, говорит: «Тихо, тихо, мы же должны быть спокойными».
Он как раз оказался евреем. Маму он до дома довел, боялся отпустить, потому что она все порывалась вернуться. Мама могла, да. Она была вспыльчивая.
— Вы никогда не страдали от ее вспыльчивости?
— Все время страдал. Я тоже вспыльчивый, но с мамой не сравнюсь. Если она бросалась в бой, то готова была умереть в ту же секунду, ей жизни не жалко было. А кто побеждает? Тот, кому не жалко своей жизни.
Она была вообще безбашенная, с молодости и до старости, всегда. Говорила: «Я разве что-то не могу? Я могу!» Мама делала невероятные вещи. Допустим, мне лет двадцать, мы едем на «Жигулях» по городу.
На набережной меня останавливает гаишник, начинает вымогать деньги, а ей просто надоело в машине сидеть, она подошла к гаишнику и документы у него вырвала.
Тот ошалел, смотрит на нее, а мама говорит: «Мальчик, ты лови других, а мы поехали». Повернулась и ушла. Гаишник остолбенел и не мог даже слова сказать…
«Меня подстегивает осознание, что жизнь конечна. Смотришь в паспорт, и первая мысль: «Дедушка, вы тут паспорт забыли». Потом понимаешь, что это твой… А ты еще на ту гору не поднялся, туда не съездил» На острове Пасхи
С мамой жить было — как с атомной бомбой. Я как-то сильно напился, она пришла и увидела меня пьяного, взяла бутылку и разбила вдребезги о мою голову. С тех пор, кстати, я и не напивался, такое кардинальное лечение.
— Вы говорите, что сейчас период испытаний. Как себя сберечь? Как помочь себе и тем, кто рядом?
— Ситуация не просто тяжелая, а крайне тяжелая психологически, люди находятся на грани срыва, я и сам еще недавно был в этом состоянии. Рухнул привычный мир, не всем понятно, почему. Не ясны перспективы.
И не завтра, и не послезавтра все кончится. Многие, конечно, находятся в тревоге: что будет? Мне тоже трудно было взять себя в руки. Но эта чашка разбилась — все, диагноз поставлен, теперь надо с этим жить и думать, что дальше. Прежде всего — оценить, насколько все плохо. Бренды ушли?
Ну и ладно, все равно придут, куда они денутся. Блокада… Ну а ты что, много по Парижам ездил? Вот я, например, сейчас нахожусь на дороге в Париж — ну да, через Стамбул. Да, мне стало неудобно, да, у меня нет кредитной карточки, я должен заводить себе другую. Но если надо — добьешься.
Боишься инфляции? Она и так была. Безработицы? Знаете, мне правильно один друг сказал: для того, чтобы начать строить карьеру, первое, что надо сделать, — уволиться с работы.
Рассматривайте это как возможность. Живите сегодня. Вот, допустим, вы боитесь и из-за этого не делаете того, что хотите. А если посмотреть книгу судеб, может оказаться, что, например, через 64 дня вы должны умереть. Ну вот у вас тромб оторвется через 64 дня.
И потом на том свете вы будете думать: дурак я дурак, у меня было целых 64 дня, я мог развлекаться, любить женщин, путешествовать, нырнуть с аквалангом, а я сидел и трясся, что будет завтра, и копил три рубля последние.
Надо из этого исходить. Живите спокойно. Никто не знает своего часа. Вы ничего не можете изменить, а ваши нервы играют только против вас в плане здоровья, да и вообще раскачивают ситуацию в целом. Поэтому не дергайтесь. Я вообще абсолютный фаталист.
— И все же в своих программах вы учите не фатализму, а наоборот: как самому определять свою судьбу, как следить за здоровьем, чтобы дольше и качественней прожить. У вас ведь есть какие-то ежедневные правила, которые вы не нарушаете?
— Есть. Я стараюсь высыпаться, это для меня самое важное. Полноценный сон дороже всего. Еще стараюсь всегда плотно завтракать и не переедать, и обязательно ежедневно двигаться.
